Архив

№ 05-06 (120) - 2012 ТЕМА НОМЕРА: РОССИЯ: УГРОЗЫ И ВЫЗОВЫ

ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ В КОНТЕКСТЕ СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЫ

Виктор Ильин, профессор МГУ

Если быть строгим, надо признать: специализированной доктрины гуманитарных наук, по своей разработанности, значительности, значимости, сопоставимой с доктриной наук естественных, невзирая на несомненные находки – проницательные мысли и обобщения немногочисленных теоретиков-энтузиастов, – до сих пор не сложилось. Причиной тому – небезызвестные обстоятельства.

1. Революционно-просвещенческая интенция на упорядочение мира понятием, образом с подменой социальных законов политическими. «Революция ослабила половое чувство... она направила энергию на другое», – абсолютно серьезно утверждал в 1924 г. на пленуме ЦКК Е. Ярославский. На какое другое? Преимущественно на сознательное строительство жизни как мифа (ср. с трактовкой жизни как мифа Джойса, Кафки, апологетов сюра). Заметим: сознательное творение мифов как специализированная гражданская задача есть полная и окончательная дискредитация просвещенческого практического разума, по поводу которого хорошо сказал Тютчев: «…самое бесполезное в этом мире – иметь на своей стороне разум».
Мир – производное (скорее – жертва) властных решений (той же «всезнающей» диктатуры пролетариата, как полагал К. Бутаев). Такую интерпретацию реалий каких-нибудь 80 лет назад развивали:
• А. Кон: «Экономические законы действуют лишь там, где в облас­ти общественных отношений господствует стихия. При плановом хозяйстве экономические законы не только подчиняются обществу – они совсем устраняются, поскольку общественная жизнь носит здесь организованный (! – В.И.) характер»;
• А. Леонтьев с Е. Хмельницким: идея замены объективных социальных зависимостей «сознательно-телеологическими действиями общественного человека»;
• А. Стецкий: отрицание наличия при разумно устроенном регулярном плановом социализме объективной, независимой от нашей воли закономерности.

2. Дегуманизация жизни, разрушение самоценности, самодостаточности человеческого существования. Засилье тоталитарного бюрократического механизма, сектантский административный диктат, этакратические принципы социально-политического устройства, отсутствие гражданского общества, обязательств государства перед индивидом, стереотипизация идейной жизни, насаждение ждановско-сусловской синодики, идеологическая поднадзорность и подцензурность, а также нечто глубоко родственное, идущее от устоев казарменного социализма, бывшего в нашей истории, буквально вытравливали экзистенциальное начало, упраздняли персонально-личностное в человеке. Там же, где последнего нет, руководством понимания человеческого служили чиновное умозрение и схемотворчество в духе заклинательно-нормативных декламаций, циркуляров, декретов, постановлений и передовиц, не оставалось места учету «несанкционированных», партикулярных интересов, намерений, стимулов и страстей, всяческих «эгоистических» (не в уничижительном смысле) побуждений и интенций, связанных с чувством «Я», его гаммой отношений к действительности, к себе, себе подобным, – там не было и не могло быть подлинной методологии гуманитарного.

3. Редукционизм, проявляющийся двояко: в попытках лишить гуманитарное знание статуса науки и попытках наделить его этим статусом, используя аналогии, заимствованные из других наук. В обоих случаях налицо некритическая унификация знания на базе узкого абсолютизируемого идеала.
Издержки редукционизма слишком хорошо эксплицированы, чтобы уделять внимание его критике. Вместе с тем уместно акцентировать те сугубо отрицательные модуляции, которые вносил редукционизм, на методологическом уровне осложняя и без того сложную ситуацию становления суверенной метатеории гуманитарного.
Пожалуй, только теперь с обновлением социально-политического и интеллектуального облика нашей жизни, перефразируя Чехова, пропадают умышленность, осторожность, возникают свобода и способность писать как хочется, а стало быть, появляется творчество.
Раньше у нас наступали на человека. Теперь у нас подступают к человеку. Раньше разыгрывались драмы нестандартно, раскованно самоутверждающихся людей. Неизвестный, Шемякин, Солженицын, Бродский, Любимов, ­Тарковский... Всех ли упомнишь? Теперь, в обстановке культуро- и веротерпимости, обнажения вечных экзистенциальных тем, у нас появляется спрос на оригинальную, неприказную духовность, на искания.
Через политизацию масс, экологизацию сознания, возрождение милосердия, сострадательности, через обострение внимания к собственной истории, опыту созидания жизни в иных странах, через укоренение гуманистических идеалов, диктуемых новым мышлением, оформляется широкое, пронизывающее все стороны общества гуманитарное движение, поднимающее на щит Человека.
Человек – самоценность и самоцель, высшая ипостась как органического, так и социального творения. Понимание этого обогащает наше существование доселе чуждым ему гуманитарным измерением, создавая благоприятные условия для деятельности теоретика-гуманитария.
Грустная ирония, однако, состоит в том, что благополучные предпосылки не инициируют счастливый исход дела.
а) На ниву гуманитарной проблематики внедрили людей (видимо, для «усиления»), не имеющих отношения ни к науке, ни к исследованиям (инкорпорация бюрократов в научные центры – чего стоит только «приглашение на служение» политологии (в МГУ) … начальника РЖД?!)
б) Затяжная оторопь мысли по части тематизации нестандартной логики своевременных фактов:
– макросоциология: эвристическое ударение современной модели большой социальности – подпадающее под статистику поведение массы. Между тем «личность каплей льется с массами» лишь в заорганизованном массовом обществе. В гуманистически-либерально-демократически оснащенном социуме личность самоценна. И, будучи таковой, именно этим привносит в историю продуктивное начало. Отсюда: общество – для человека; человек – для людей. А не наоборот. Личность, обладающая потенциалом гражданственности, активности, утвердительности, – энтелехия прогрессивных сдвигов. Сущность ее – не «совокупность всех общественных отношений» (Маркс), а самовозвышение, самостроение, – творчество. Из картины, к несчастью, сугубо выбивается Россия, население которой в силу сложившегося не становится «сознательным и историческим деятелем» (Ленин). Для захваченной исканиями личности в нашем обществе не создается простора реализации. Продуктивный самодостаточный человек от нас эмигрирует. И это беда и вина отечества;
– экономика: современный воспроизводственный контур поддерживается не вещными, а информационными связями. Товарными ценностями выступают не стандартные изделия, а нестандартные интеллигибельные образцы, когнитивные образы, знания. Налицо сдвиг с универсальных умений к уникальным навыкам, с предметности к символичности, становящейся локомоцией продуктивной деятельности. Между тем экономика, согласно традиционной изыскательской культуре наторевшая в освоении «труда», «капитала», «природного богатства» как основоположений производства, (пока?!) не способна тематизировать образно-символическую формацию («знание») как рычаг инновационного развития. Кроме того, поскольку символический труд – всеобщий, в экономике знаний возрастает роль не конкуренции, а кооперации, консолидации, что во многом лишает экономику автономного предметного статуса, обязывая расценивать ее фрагментом всеобъемлющей доктрины сбалансированного обмена деятельностью – общесоциальной интеракции, гуманитарной коммуникации;
– история: задание номологичности в истории сводится к методикам оформления типичной сциентистской номологии. Необходимость учета «поступков и лиц», «деяний индивидов» в выстраивании порядков полных причин нацеливает на формулировку мостонаводящих законов – инструментов привнесения смыслов, значений в, казалось бы, лишенную всякой ценности мировую бесконечность;
– антропология: импликативный строй мысли науки неизбежно корректируется гуманитарно-антропологическими рассмотрениями, осваивающими телеологические связи. Предорганизующее движение от следствия к причине позволяет вводить в содержательный оборот проекционные, мотивные, идеально-конституирующие, интенцио­нальные, позиционные опоры поступков. Поступок, говоря строго, – не физическое действие. Это акт «любви и ненависти», навязывание субъектом действительности через инициативное усилие с персональным таинством оттенков (антропные хронотопы); реконструкция его не поддается логоцентристской операцио­нализации.