Архив

№ 4 (106) - 2010 ТЕМА НОМЕРА: ВЕЛИКИЙ ПОДВИГ ВЕЛИКОГО НАРОДА

ДЛЯ НАС ОН БЫЛ ВСЕМ

Известный западный исследователь Ричард Вофф в своей книге «Генералы Сталина», изданной в Нью-Йорке в 1993 г., пишет: «Один из лучших военачальников Красной Армии времен войны Рокоссовский сочетал в себе выдающиеся профессиональные способности, удивительную скромность и чувство почитания военных традиций. Во время войны, среди пагубного взаимного стремления к грубой мести, Рокоссовский проявлял гуманность и сострадание к поверженному, когда-то мощному противнику и несчастному германскому населению». Эта цитата, на мой взгляд, является наиболее полной и исчерпывающей характеристикой моего деда, его военного гения и его человеческих качеств.

О деде я мог бы рассказывать бесконечно – ведь рядом с ним были прожиты лучшие годы жизни: безоблачное детство и юность. А память хранит мельчайшие подробности, штрихи семейного быта, какие-то случаи, происходившие дома, на даче. Но интересны ли кому-то эти детские воспоминания? Что они могут добавить к портрету военачальника, вклад которого в дело разгрома гитлеровских орд огромен и признан во всем мире.
Размышляя таким образом, я неожиданно для самого себя вдруг понял, что мое восприятие деда сейчас, с высоты прожитых лет, сильно отличается от того, каким оно было тогда, когда я шестнадцатилетним парнем с замиранием сердца ждал у калитки дачи, когда же вернется из Москвы мама, поехавшая навещать деда в больницу. Дед умирал, я это знал и умом понимал, что так и будет, но я гнал от себя эти мысли и надеялся на чудо – а вдруг! Ведь бывает же, что люди выздоравливают после самых долгих тяжелых болезней. Почему же наш дедушка не может поправиться? Мама приезжала, молча выходила из машины и шла в дом. Глаза ее были заплаканы. Так продолжалось несколько недель. Но однажды она не приехала. Из подошедшей машины вышел мой дядя, взял меня под руку и повел по аллее. Я сразу понял – это все...
Кем был для меня тогда мой дед, что знал я о нем?
Его любили. Любили все – от членов Политбюро и маршалов до адъютантов, шоферов и егерей. На похоронах ко мне подошел А.Н. Косыгин, отвел в сторону и срывающимся голосом сказал: «Мы все его очень любили! Мужайся и будь достоин деда». Я помню, как плакал навзрыд Георгий Борисович Туманов, шофер, возивший деда в последние годы. Дед был, как потом, спустя годы, написал в своих воспоминаниях кто-то из маршалов, настоящим любимцем армии. Добавлю от себя – не только Советской Армии, но и Войска Польского, как бы кому-то ни хотелось сегодня убедить всех, что это не так.
Для нашей семьи, для бабушки и мамы, для отца и его родни, для бабушкиных сестер и их родственников – он был всем. Вся жизнь семьи была связана с ним, его делами, его мыслями и чувствами. Я не знаю, как было в семьях других военачальников, но в нашей это было именно так. Дед был центром, притягивавшим к себе и родственников, и друзей моих родителей – и даже мои приятели, по сути еще совсем дети, были втянуты в орбиту его обаяния.
Я не знал о нем ничего. Точнее говоря, знание мое было по-детски поверхностным и каким-то сиюминутным. Я видел его на трибуне Мавзолея во время парада, в парадной форме и при орденах, и моя душа наполнялась гордостью – это мой дед! Я знал, что он герой войны, один из лучших полководцев страны, Маршал Советского Союза, и я – его внук. Это благодаря ему я мог иногда прокатиться на дачу на «Чайке», и ребята в школе подходили и спрашивали с восхищением и завистью: «А правда, что у тебя дед – маршал?» Невероятное, ни с чем не сравнимое чувство гордости охватывало меня, второклассника, когда дед провожал меня в школу, которая располагалась по дороге на его работу, на улице Фрунзе. Он вел меня за руку, и я видел, как прохожие, узнавая его, улыбаясь, здороваются с ним, и он отвечает им тем же. Я гордился им, но это была гордость, основанная на внешнем блеске и славе, которая сопровождала его и отблески которой падали и на меня, обыкновенного мальчишку.
Дома же он был для меня просто дедом, таким, какие были у большинства моих сверстников. Он гулял со мной на даче по аллеям, объяснял мне, где растет какое дерево, какие птицы живут в нашем лесу. Под «руководством» деда я получал первые уроки труда, помогая ему поливать огород, пересаживая вместе с ним деревья на участке и обрезая засохшие ветки малины в саду. Когда я стал постарше, мы играли с ним в войну, в разведчиков, и он легко побеждал меня и моих друзей, пользуясь умением маскироваться и применяя разные военные хитрости. Когда он болел, мы играли с ним в шахматы, и победить его было невероятно трудно, хотя я считался довольно сильным игроком. В общем, это был обычный дед, каких много было в стране.
Конечно, иногда мы досаждали ему. И действительно, кому понравится, когда тебе под ноги выкатывается из коридора клубок детских ног и рук, вооруженных клюшками и отчаянно борющихся за шайбу. На праздники к родителям приходили друзья, молодые тогда еще люди, начинался шум и гам, песни и танцы. Летом на дачу съезжались родственники бабушки и моего отца, с семьями и детьми, женщины спорили на кухне, по территории тут и там проносились велосипеды, периодически происходили битвы индейцев с ковбоями. А ему – ветерану, всю жизнь ни на минуту не прекращавшему трудиться, так хотелось тишины. Но он не роптал, не сердился и не протестовал – он был терпелив, и он понимал, что это жизнь, она идет и остановить ее невозможно. И именно это великое терпение помогало ему сохранять спокойствие духа и не терять головы в самые драматические моменты его жизни.
Иногда дед вносил дискомфорт в мою жизнь. Утром он, встав намного раньше меня, школьника, брался за гантели и проделывал упражнения, а потом шел в ванную и обливался холодной водой до пояса. Когда он уже заканчивал бриться, я просыпался и долго сидел у себя в комнате, чтобы не попасться ему на глаза – он ничего не говорил мне, но взгляд его был ироничен. Я знал, что мама опять будет пилить меня, заставлять вставать пораньше и делать зарядку, как дедушка. Они не понимали, какое это наслаждение – поспать лишние полчаса! «И на кой сдалась ему эта зарядка?» – думал я тогда. Теперь я понимаю, какая же нужна была сила воли, чтобы на склоне жизни, когда, казалось бы, можно уже и расслабиться, и поспать подольше, заставлять себя всегда, каждый день, зимой и летом, в будни и в праздники быть в форме, подтянутым и стройным. И я думаю, что именно эта сила воли, которую он воспитал в себе с ранней юности, позволила деду выжить на трех войнах, в тюрьме, да и в мирное, на первый взгляд, спокойное, а на самом деле наполненное внутренним драматизмом, время.
Бывало, что дед меня удивлял. Обычно такой спокойный, рассудительный и строгий, он мог вдруг, когда что-то не удавалось, когда какие-то обыденные, тысячу раз проделанные вещи срывались, повернувшись к тебе, сказать с какой-то детской, обескураживающе-застенчивой улыбкой: «Ну вот, брат, видишь, обмишулился дед». Когда много лет спустя я смотрел кадры кинохроники, снятые во время битвы под Москвой, на которых он, насупленный, на фоне грозных батальных декораций рассказывает о могучем наступлении наших войск – и вдруг поднимает голову, и я вижу эту застенчивую улыбку: «Ну вот, мол, наговорил тут черт-те чего...» И сейчас я думаю: какой же надо было обладать тонкой душевной организацией, чтобы через долгую жизнь, казармы, войны пронести эту улыбку. Несмотря на почести и славу, обрушившиеся на деда после Победы, он так и остался до самой смерти человеком застенчивым и скромным.
Утром, 7 ноября или 1 Мая, мы всей семьей усаживались у телевизора, чтобы смотреть парад, и на трибуне для военных, где-то на самом краю, а нередко и во втором ряду видели нашего дедушку (а ведь он был, помимо всего прочего, заместителем министра обороны). Иногда я слышал, как он говорит бабушке, которая, по-видимому, просила его о чем-то: «Да, Люлю, но ведь это же неудобно…». И вполне возможно, что именно эта скромность и застенчивость сделала его всеобщим любимцем.
Бывало, я огорчал деда. Как я уже говорил, дед был человеком очень терпимым, но не до бесконечности. Когда шалости, по его представлениям, переходили за некий предел, он становился жестким и неумолимым. Я прибегал со двора во время перерыва футбольного матча – разуваться было некогда, да и не хотелось – бросался на диван и отдыхал. Дед входил и говорил: «Эй, дядя, ботинки-то снимать надо, когда ложишься на диван!». Он не кричал и не ругался, но тон был таким, что с дивана меня как ветром сдувало.
Однажды дед решил научить меня стрелять из малокалиберного спортивного пистолета «Вальтер», подаренного ему артиллеристами Войска Польского. Нечего и говорить, как я ждал этого дня. И вот мы изучили этот пистолет вдоль и поперек, я прошел инструктаж – как держать, как прицеливаться, что можно и чего нельзя делать, и клятвенно обещал деду не баловаться и соблюдать осторожность. И между прочим он мне сказал: «Если будет осечка или вообще какая-то заминка – держи пистолет стволом вверх и не суетись – вместе разберемся». И вот мы закрепили на забор мишень, отошли метров на тридцать, дед зарядил обойму и сначала сделал несколько пробных выстрелов. Убедившись, что с пистолетом все в порядке, передал его мне. Я целюсь, как он сказал, стреляю раз, другой. И тут я, решив, что пора бы сходить и посмотреть, каков результат, опускаю пистолет вниз. А спуск у него был очень мягким – пистолет все-таки спортивный. Раздался выстрел, и пуля вошла в землю рядом с моей ногой. Я растерялся, понимая, что совершил непростительную ошибку, и неизвестно, чем бы кончилась вся эта история – ведь пистолет-то был самозарядный, и следующий патрон был уже в патроннике. А дед очень спокойно, не говоря ни слова, твердо вынул пистолет из моей руки и только тогда сказал ледяным тоном: «Все, на сегодня твоя стрельба закончена! Я же говорил тебе, чего делать нельзя ни в коем случае. В следующий раз будешь внимательнее слушать деда». Нет слов, как я был расстроен этим конфузом. И сейчас, вспоминая этот случай, я невольно сравниваю поведение деда с поведением в аналогичных ситуациях некоторых офицеров-инструкторов, с которыми пришлось иметь дело за время военной службы, которые орали и запугивали человека до такой степени, что он готов был бросить оружие и бежать, куда глаза глядят, под пули стреляющих рядом товарищей. Вот за эту способность в любой критической ситуации без суеты, спокойно и рассудительно принять решение и тактично и мягко, не унижая человека криком и бранью, помочь ему выйти из затруднительного положения, и любили деда его подчиненные, от рядового до генерала.
Был один случай, который, на мой взгляд, служит ключом к пониманию мотивов многих его поступков. Это произошло в середине 50-х годов, в бытность деда министром национальной обороны ПНР. В Прикарпатском ВО проводились большие маневры с привлечением самой современной техники, предполагалась имитация ядерного взрыва. На маневрах должны были присутствовать высшие руководители МО СССР. Приглашены были и министры обороны социалистических стран. Поехал и дед в сопровождении офицера Генштаба Тадеуша Пюро, который впоследствии рассказывал: «В первый день маневров, когда съехались гости и все было готово, собрались все на НП. Генерал, распорядитель церемонии, входит в зал и громким голосом объявляет: «Сейчас сюда прибудут маршалы Булганин и Жуков. Для встречи прибывающих советские генералы и офицеры строятся по правую сторону, иностранные министры и сопровождающие их лица – по левую». Советские военные быстро построились, как им было сказано, иностранные гости, не без ропота, – тоже. Я сразу понял, что Рокоссовскому такой оборот событий не понравился. Он встал рядом с министрами, но не в строй, а как бы особняком, чуть поодаль. На команду «смирно!», поданную распорядителем при входе Жукова и Булганина, никак не отреагировал, продолжая стоять в обычной позе. Когда приветствия закончились, Рокоссовский подошел к Жукову и в течение нескольких минут с возмущенным видом что-то ему говорил. Тут же Жуков подозвал к себе распорядителя, поставил его по стойке «смирно» и начал его распекать. Последние слова его, которые донеслись до меня, были: «Пошел отсюда вон, дурак!». Больше этого генерала на маневрах не видели».
Казалось бы, мелкий эпизод на фоне всего того ряда событий, характеризующих жизнь деда. Но этот случай наглядно иллюстрирует то качество, которое, как я думаю, всегда было главным в характере деда – высочайшее чувство собственного достоинства. Это чувство было присуще ему всегда – и когда его пытали в тюрьме, и когда в 1941 году под Москвой он требовал от Жукова сменить тон и соблюдать правила вежливости в общении с подчиненными, и когда он, смертельно больной, терпел дикие боли и не жаловался.
Долгие годы прошли с того августовского дня, когда дядя привез страшную весть, которую все мы уже ждали и которой так боялись. Дед ушел навсегда, с ним исчез центр той маленькой вселенной, которая сложилась благодаря его обаянию. Давно нет уже нашей семьи, друзья разошлись кто куда. Осталась только память. И она хранит великое терпение деда, его волю, его твердость, скромность и справедливость. Те черты, которые, сплавляясь воедино, составляют образ Маршала Рокоссовского – военачальника, государственного деятеля, мужа, отца, просто человека. Моего деда.

Константин Рокоссовский