ЗА РУБЕЖОМ. ТУРКМЕНИЯ
Отец туркменской демократии

Сапармурат НИЯЗОВ, Президент Республики Туркмения

Могущество аудиовизуальных средств, формирующих значительную часть наших представлений о мире, трудно переоценить. Как заправские джинны, создатели фильма «Белое солнце пустыни» запросто перемещали мавзолей Султана Санджара за несколько сот километров из глубины Каракумов на берег моря, куда товарищ Сухов наведывался по своим делам несколько раз в день, и для миллионов телезрителей эти объекты с тех пор неразделимы. Не меньше впечатляют успехи современных средств массовой информации в демонизации «отца всех туркмен» Сапармурата Ниязова, хотя многие реалии все равно остаются за кадром.

Действительно, скромность не относится к числу добродетелей туркменского руководителя – эпитет «туркменбаши», который журналисты превратили в насмешливое прозвище, в закаспийской республике служит титулом, практически полностью вытеснившим фамилию вождя. При этом Ниязов отнюдь не забывает своих родителей; в честь его уважаемой матери один из орденов носит название «Матушка Курбансолтан» (возможно, под впечатлением от северокорейского культа матери вождя Ким Чен Сук). О родителях Ниязов с удовольствием рассуждает и в своем знаменитом сборнике этических наставлений «Рухнама», где он не обошел молчанием напутствие, полученное когда-то от старших родственников: «Сохрани, сын наш, единство туркменского народа, сделай все, чтобы он жил золотой жизнью, укажи ему путь!» Можно только удивляться, когда они успели дать ему этот завет, если учесть, что отец погиб на войне, а вся остальная семья – при катастрофическом ашхабадском землетрясении 1948 года, когда туркменбаши едва исполнилось восемь лет.
Царящий в республике культ личности Ниязова немало беспокоит его самого, вынуждая время от времени обрушивать нелицеприятную критику на свободные СМИ: «Вам доверено, образно говоря, быть духовными поводырями народа. Чему же вы учите его? Тому, что кроме меня никого на свете нет, что я один все делаю? Это надо прекратить». Но, как некогда товарищ Сталин, и Ниязов оказался не в состоянии обуздать подхалимов – почти сразу же после этой гневной речи, по туркменскому телевидению запустили масштабный сериал «Мой сердар» (не обратив второпях внимания, что одно из значений этого слова – главарь разбойничьего набега). Населенные пункты республики украсились многочисленными статуями руководителя с лаконичной формулой, выражающей любовь к родине и ее олицетворению «халк, ватан, туркменбаши». Каждое учреждение приобретает и вывешивает как минимум по одному портрету Ниязова.
К числу новых традиций можно отнести и явно заимствованную в США клятву на верность родине и президенту, которая с учетом местной специфики получила развитие в виде дифференцированного заклятья – за небольшое зло у виновного должна отняться рука, хула на объект всеобщего поклонения грозит онемением языка, а за измену человек рискует целиком обратиться в прах. Всеобщая привязанность к Ниязову достигает болезненной степени, его даже умудряются приравнивать к пророкам.

ИЗ САВЛА – В ПАВЛЫ
В целом отношение властей к исламу можно считать покровительственным, в чем проявляется замечательная гибкость Ниязова. Бывший вожак туркменских коммунистов, всегда относившихся к исламским обрядам с большой настороженностью (придирки ЦК КПТ доходили до циничного запрета кататься на качелях в дни курбан-байрама), он полностью пересмотрел свои атеистические взгляды, сделавшись, образно говоря, из Савла Павлом. В республике строятся огромные мечети (на одну из них, почти достигающую размеров Исаакиевского собора, Ниязов, как говорят, пожертвовал всю выручку от пшеницы, выращенной на личном подсобном участке), намного превосходящие потребности населения, привыкшего в годы советской власти без особой помпы молиться дома.
Поклонившись всему, что он сжигал, Сапармурат Атаевич столь же решительно взялся за то, чему он в качестве первого коммуниста республики поклонялся. На страницах уже упоминавшейся «Рухнамы» он характеризует советское наследие так: «Чужая фальшивая идеология, прикрывавшая откровенный грабеж благодатной туркменской земли, ...духовные ценности теряли всякое значение». Перечисляя достижения туркмен, по его словам, обогатившие мир, Ниязов вспоминает овец сарыджинской породы и ахал-текинских лошадей. Великий Каракумский канал и мощную газовую промышленность – главную опору режима, видимо, следует считать «откровенным грабежом» со стороны русских. Несмотря на систематические увещевания туркменбаши на тему равноправия жителей всех национальностей, такая установка дает свои результаты – процент русского населения за годы его правления сократился с десяти до двух, и это, вероятно, еще не предел.
При всем равноправии национальностей в государстве Ниязова сравниться по красоте души с туркменами едва ли возможно. В «Рухнаме» Сапармурат Атаевич снял все ограничения на полет собственной фантазии, возведя истоки своей пустынной нации непосредственно к пророку Нуху – так в Коране именуется известный библейский персонаж Ной, чудом спасшийся от водной стихии. Ниязов не уточняет, почему он так думает (как Библия, так и Коран обходят туркменские проблемы молчанием), но потомству пророка, вполне логично расселившемуся подальше от воды, в его книге приданы многие привлекательные качества; само название туркмен толкуется там как «тюрк иман», то есть «родом из света». В то же время предложенная Ниязовым концепция происхождения туркменского народа выглядит необыкновенно двусмысленной с учетом общеизвестных трений Ноя с его потомством, о которых Сапармурат-ата – как патриарх новейшей формации и едва ли не пророк – не может не задумываться.

В ТИХОМ ОМУТЕ
Туркмения на удивление спокойно пережила крушение советской империи. В то время как соседние братские республики потрясали кровопролитные распри всевозможных «вовчиков» и «юрчиков», – жертвы молодой каракумской демократии можно пересчитать по пальцам, включая и странное покушение на броневик любимого руководителя, предусмотрительно организованное в самом сердце его столицы – где раньше гремели маршами первомайские парады. Такое благополучие не может объясняться одними полицейскими мерами, в принципе довольно изощренными, – например, любимый многими поколениями туристский маршрут в Фирюзе – райском уголке копетдагского предгорья – теперь обходит стороной все возвышенности: только проверенные люди могут обозревать сверху величественный дворец туркменбаши.
Было бы большой ошибкой объяснять стабильность закаспийской республики вековыми традициями азиатского низкопоклонства. Не так давно туркмены считались грозой Среднего Востока, одним из самых буйных и непредсказуемых народов мира, жившим преимущественно грабежом. Не обходит это обстоятельство молчанием и «Рухнама», извиняя его тем, что «туркмен от жестокости мира стал обороняться с неуклюжестью доброго великана, которого надо сильно разозлить, чтобы он впал в ярость. Здесь надо отметить, что туркмены впали в ярость очень рано – прославившись нашумевшим изъятием лошади у шейха Абу Саида Мейхени (середина XI века), они немало преуспели в искусстве набегов – аламанов, – от которых стонал весь север Ирана и другие сопредельные области. В старых книгах Персия именуется «житницей туркмен», откуда они добывали все необходимое, включая и рабов. Русский автор XVIII века описывает местный образ жизни так: «Туркмяне ...любят жить во всегдашнем воровстве, ловят персиян и продают их в Бухарию». Едва ли на их военную активность сильно повлияли переживания по поводу жестокости мира, вероятно, ближе к истине наблюдатель позапрошлого века, лаконично отмечавший, что «голая и сухая Туркмения не способна прокормить своего населения, как бы ни были скромны желания и привычки его».
Обычаи аламана – основного занятия туркмен в течение многих веков – прочно вошли в национальную этику. Среди участников похода по справедливости распределялась добыча – даже руководитель набега, сердар, получал равный со всеми пай, который участники могли увеличить из уважения к его заслугам. Как пишет исследователь аламана Ю. Ботяков, сердары могли удержать соратников в орбите собственного влияния практически единственным средством: формируя благоприятное о себе общественное мнение, как о справедливом начальнике. Этика требовала от аламанщиков делиться даже с попавшимися навстречу соплеменниками – отмечались случаи, когда джигит, сорвавший где-то карманные часы, недолго думая, раздавал их по колесику. Та же идеология сохраняла значение и в других отраслях народного хозяйства.
Практика аламана резко пошла на убыль с включением Туркестана в состав Российской империи, в целом добровольным – небольшие осложнения у генерала Скобелева возникли только с воинственным текинским населением Геок-Тепе. Не в пример отдельным народам Северного Кавказа, у туркмен стала ослабевать и тяга к разбою. Конфликты первых лет советской власти, когда укрощалась вольница Джунеид-хана, имели уже другую природу, хотя, вероятно, дополнительно показали населению преимущества государственной власти. Но традиционные принципы пустынного общежития вынужден соблюдать и нынешний президент, использующий доходы от природных ресурсов для щедрой социальной поддержки населения, – иное поведение едва ли было бы воспринято туркменами с пониманием. Впрочем, оппозиционные круги высказывают мнение, что меры социальной защиты можно было бы усилить – все-таки туркмены живут довольно бедно.

ТУРКМЕНСКИЙ САМОУЧИТЕЛЬ
За фасадом монолитного единства вождя и народа нетрудно заметить тревогу. В сущности, многословная «Рухнама» настойчиво призывает туркмен к повиновению, и не случайно литературные упражнения президента госсовет признал «священной настольной книгой народа». По структуре она напоминает Коран, хотя автор категорически отрицает подражание «священной книге», делая упор на «духовное осознание целей и задач нации, основанных на ее вере». Над довольно туманным сборником анекдотов и поучений («дорогие родители, разъясните своим детям разницу между халал и харам») туркменбаши, конечно, трудился не зря. Скрытый смысл «Рухнамы», высшего источника моральных норм – демонстрация преимуществ подчинения: «у отца есть права бога», «если у тебя есть старший брат – у тебя нет забот» (чувство меры явно подвело туркменбаши при цитировании другой поговорки: «есть младший брат, есть верблюд у меня»). В целом туркменбаши, воспитывающий население, напоминает героя Александра Островского, «всех поучал, от мала до велика... Бывало, в самые высшие сферы мышления заберешься, а он стоит перед тобой, постепенно до чувства доходит, одними вздохами истомится».
«Рухнама» вызвала в России град насмешек, но высказываются и противоположные мнения: по оценке московского археолога Сарианиди, она на глазах обретает форму священной книги, весьма одобряет ее и петербургский ученый В. Массон. Поскольку подобная этика находит отклик и в нашей стране, смеяться, возможно, следует над собой.
Оставляя знатокам оценку гениальности «Рухнамы», можно было бы задуматься над эмоциональными и несколько преувеличенными высказываниями политологов о том, что «Туркменистан, безусловно, самая счастливая страна Центральной Азии. Ведь там уже наступил «золотой век». Избранный всенародным голосованием в 1990 году (на что не решился тогда сам Горбачев) Ниязов, судя по всему, оправдал надежды электората, искусно украшая оправдавшие себя методы управления демократическими декорациями («Вижу, в этом вы все меня поддерживаете, я подписываю указ»). При этих условиях пустынный лидер может позволить себе независимую внешнюю политику – если денонсацию договора о сотрудничестве с Россией в пограничной сфере объясняли происками США, то отказ Ниязова предоставить базы для нападения на Афганистан испортил настроение уже американским миротворцам. Пока опоры его режима непоколебимы – недавно выраженное им намерение уйти на пенсию повергло нацию в глубочайшее уныние, и, скорее всего, туркменбаши пойдет ей навстречу. Еще один древний обычай аламана запрещал менять руководителя – даже в случае его явной неспособности, все беспрекословно подчинялись сердару до окончания похода. По всей видимости, поход туркмен к современному обществу еще не считается завершенным, и в свете последних событий в Азии трудно сказать, хорошо это или плохо.

Николай Голиков