ТРАДИЦИИ
Пропавшая Дума. Сперанский

Юбилей отечественного парламентаризма наводит память на его истоки. Можно сказать, что Дума как некое выборное учреждение существовала в России испокон веков. Но это была Боярская дума, представительство общественной элиты.
Петр Великий ввел в деловую, экономическую жизнь страны все сословия. Боярскую думу он разогнал, а ничего взамен не создал, да и не собирался. Его последователей также вполне удовлетворяло самодержавие. Но вот, на трон взошел Александр I...
ДНЕЙ АЛЕКСАНДРОВЫХ ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО
Российский император Александр I скончался 19 ноября 1825 года. Для судеб нашего Отечества совсем не важно: была ли эта смерть мнимой, инсценированной, был ли легендарный старец Федор Кузьмич в прежней жизни самодержцем (Есть версия, пока не опровергнутая, что император ушел от мира в схиму, что по смерти Федора Кузьмича состоялось перезахоронение в усыпальнице Петропавловской крепости, записаны и показания свидетелей. Но научно достоверных данных на этот счет нет). Исторически, как первое лицо великой империи, Александр Благословенный умер 180 лет назад.
Он стал хозяином державы в 24 года. Тогда Россия была самым обширным государством в мире и занимала 18 млн. кв. км. На этой громадной территории проживало всего 33 млн. человек.
Александр был косвенным, двусмысленным главой дворцового заговора против Павла I, этот грех преследовал его всю жизнь. К тому же об этом все знали. Одна французская эмигрантка описывала его коронацию: «Я видела, как этот принц шел по собору, предшествуемый убийцами своего деда, окруженный убийцами своего отца и сопровождаемый, быть может, своими собственными убийцами». Этот страх отложил отпечаток на всю жизнь Александра. Вместе с тем его характер, поступки напоминали отцовские, только выражались в других обстоятельствах.
Как и отец, он, казалось, желал блага России и считал, что его долг — служить ей. Как и отец, он был убежденным реформатором. И таким же неудачником в силу характера.
Вот его обобщающая характеристика (частных-то за два века накопилось много), данная швейцарским дипломатом и историком Анри Валлоттоном (1891—1971): «Александр был, без сомнения, самым сложным, изменчивым и противоречивым в своих высказываниях и действиях — до такой степени, что его обвиняли в двуличии и даже лицемерии. То мирно, то воинственно настроенный, из скептика превратившийся в глубоко верующего человека, либерал на словах и реакционер на деле, великодушный и деспотичный, добрый и жестокий…».
А вот еще одна, гораздо более важная оценка, оставшаяся в мемуарах Адама Чарторыйского, многолетнего друга императора: «Александр хотел, чтобы каждый человек был свободным, но при условии, что он употребит свою свободу для выполнения только его, Александра, воли». Другими словами, он хотел бы способствовать общему благому делу, только пусть это дело вращается вокруг него. Подобных доброхотов всегда ожидает неудача, потому что не одни они делают историю. В человечестве миллионы сил, история — их физическая, моральная, духовная составляющая, она развивается не столько даже по законам больших чисел, а по каким-то мистическим, неведомым нам путям. Их не дано угадать или познать никакому честолюбцу и диктатору.
Впрочем, поначалу все было радужно и многообещающе. Изуродованное тело Павла еще не успело остыть, а новый император поспешил с рядом указов, весьма облегчающих обывательскую жизнь. Была уничтожена Тайная экспедиция, опустела Петропавловская крепость («наша Бастилия», как тогда ее называли). Манифест об амнистии вернул из эмиграции и ссылки 12 тысяч человек. Полиции был дан бессмысленный, но строгий наказ «не причинять никому никаких обид». Разумеется, он привел в замешательство всех держиморд. Разрешался ввоз из-за границы книг, открылись частные типографии, разоренные еще Екатериной и Павлом. С площадей были убраны виселицы, в казармах уничтожены ненавистные мундиры прусского образца. Новые мундиры, правда, оказались тоже довольно неудобны из-за высоких и твердых воротников, но пока ими восхищались.
Чтобы реформы шли гармонично и эффективно, царь призвал на совет испытанных друзей-республиканцев. Полушутя собрание назвали на французский манер Комитетом общественного спасения, но в историю это учреждение вошло как Негласный комитет. Слишком узок был круг советчиков, слишком тайно — даже от ближних своих — они собирались. Все сплошь масоны, они и тут «перемасонили». Вот кто составлял круг вершителей судеб великой державы:

• князь Адам Ежи Чарторыйский (иногда пишут: Чарторыжский, 1770—1861) — польский аристократ, живший в Петербурге в качестве заложника. Красавец, умница, он блистал еще при дворе Екатерины. Без труда завоевал сердце супруги Александра; впрочем, великодушный муж и себе позволял, и супругу не неволил. Важно другое: Чарторыйский всегда был патриотом и заботился об интересах Польши, точнее, ее феодалов;
• граф Павел Строганов (1772—1817) Этот «плейбой» много ездил по Европе, в годы Великой французской был известен в Парижском якобинском клубе как «гражданин Очер» (по названию городка в Пермской губернии, вотчины Строгановых). Он вернулся в Петербург в 1796 году, будущий император был очарован его женой Софьей настолько, что до конца жизни сохранил к ней привязанность;
• граф, а потом князь Виктор Кочубей (1786—1834). При Павле был нашим посланником в Константинополе, При Александре дважды — министром внутренних дел. При Николае — председателем Государственного совета и Кабинета министров;
• граф Николай Новосильцев (1768—1838), родственник Строганова. Умен, образован, отличался способностью изящно и точно изложить свои мысли. С 1813 года фактически управлял Царством Польским (Чарторыйскому не доверили), проявил при этом заметную жестокость.

О, в начале века все они либералы! И не меньше Александра мнили о себе, знали себе цену и стремились, чтобы мир вращался вокруг них. В итоге, Негласный комитет ничего особо толкового так и не произвел. Исполнительная власть оставалась в руках старых вельмож, которые называли друзей царя якобинской шайкой. Каждый в Комитете преследовал свои цели, не думая не только о России, но даже об интересах друга-императора. Года через полтора Негласный комитет перестал собираться.
Император, однако, еще не до конца разуверился в способности друзей. В 1804 году он снова завел разговоры о конституции. Новосильцев и Чарторыйский написали проект — настолько, впрочем, анемичный, что «этот гомункулус так и остался в реторте» (Г. Чулков, автор книги психологических портретов «Императоры», изданной в 1927 г. ). Эти бонвиваны и шалуны оказались в итоге не лучше напудренных старичков времен Очакова и покоренья Крыма. Их барственная небрежность, уместная в салонах, но не в государственных делах, уже утомляла монарха. Он долго искал деятеля, который наиболее оптимально выразил бы его, Александра, идеи. И нашел такого.

ОБМАНУТЫЕ НАДЕЖДЫ
Михаил Михайлович Сперанский (1772—1839) — сын священника, выпускник двух семинарий.
Громкая и непривычная на старый русский слух фамилия происходит от латинского корня и может быть переведена как «Надеждин». В те годы в семинарии приходили по большей части бесфамильные крестьянские дети. Наставники, знающие философию имени, старались дать им благозвучные, отвечающие духовному сану фамилии. Так что у нынешних Успенских, Вознесенских, Гиацинтовых в роду наверняка есть предки-священники, которые в ножки кланялись ректорам от имени потомков за благоуханное имя.
А вообще-то двести лет назад это сословие влачило жалкое существование. «Поп — толоконный лоб» не уважался ни властями, ни приходом. Именно Александр в 1801 году отменил телесное наказание священников и дьяконов. Битье кнутом, быть может, и способствовало христианскому смирению, но для паствы было свидетельством подлости, низкого положения иерея. Так что понятно, почему Сперанский предпочел не священнический сан, а карьеру чиновника. Лет десять он служил секретарем генерал-прокурора, после — в Министерстве внутренних дел. Отличался независимостью суждений — и выдающимися деловыми качествами.
Александр и Сперанский сошлись на страсти к порядку и довольно механической идее: новые учреждения непременно породят новых людей. С 1807 года император передал статс-секретарю все дела, связанные с будущим обустройством государства и общества. Царь сразу влюбился в Сперанского. «Этот тридцатилетний человек с лицом молочной белизны, с глазами, как у издыхающего теленка, гипнотизировал императора своим тихим протяжным голосом. Когда он подавал царю белыми властными руками объемистые рукописи, монотонно и внушительно излагая их содержание, Александр верил, что этот Сперанский — тот самый человек, коему суждено, наконец, воплотить в жизнь идеальную программу, предначертанную им, Александром» (Г. Чулков).
По капризу самодержца Сперанский проводил коренные преобразования в государственных делах совсем недолго — по май 1812 года. Тем не менее, в историю Отечества он вошел как один из самых знаменитых реформаторов. Сегодня довольно странно, что современники больше обращали внимание на его манеры и не оценили по достоинству его конструктивной деятельности. Даже умнейший Николай Тургенев, «декабрист без декабря», вспоминая о недолгом сотрудничестве со Сперанским при составлении Торгового устава, отзывается о нем как о «специалисте во всем, что касалось кодификации», но упрекает его в «циничной самоуверенности». Не пощадил Сперанского и Лев Толстой в «Войне и мире».
А между тем, талантливейший администратор, как писал о Сперанском известный историк Натан Эйдельман, «разработал сложную, многоступенчатую реформу сверху, которая постепенно, учитывая интересы разных общественных групп, должна была завершиться двумя главными результатами — конституцией и отменой крепостного права».
Вот что предлагал Сперанский. Все российские подданные имеют гражданские права. Политическими правами пользуются обладатели определенной недвижимости (имущественный ценз). Власть разделяется на три ветви: исполнительную, законодательную и судебную. На вершине законодательной власти — Государственная дума, на местах — думы своих уровней, вплоть до волостной. Волостная дума избирается раз в три года из расчета: один депутат от 500 избирателей (т. е. владельцев политических прав). Законодательную инициативу имеет только державная власть (император), но закон вступает в силу лишь после утверждения Государственной думой. Сперанский предусмотрел и отчетность, ответственность министров перед Государственной думой, вплоть до отдачи их под суд (конечно, если император утвердит, но ведь с ним теперь можно было торговаться!). Вообще, государь все контролирует и утверждает — и выбираемых местными думами судей с присяжными, и министров.
Сперанский — сугубый реалист и опытный бюрократ. Он все уравновесил, постарался угодить всем. Не только ограничение самодержавия конституцией, но установление гласности, свободы печати — только «в известных, точно определенных размерах». Иначе в России ничего не проходит.
В январе 1810 года была открыта верхняя палата парламента — Государственный совет. Он состоял из 35 членов, заседания проходили еженедельно. Сперанский сидел обычно рядом с государем, по правую руку. Впереди предстояли выборы в думы — Государственную, губернские, окружные, их заседания намеревались открыть 1 сентября. Сам царь был доволен тем, что избирать будут не только дворяне, но и «среднее сословие» — купцы, мещане, государственные крестьяне…
Однако Государственная дума, как пишет Эйдельман, «вдруг пропала». И риторически сетует: «Удивительная все же российская история: случайность, появление и смена правительственного лица — и жизнь народа, кажется, определяется на 50, 100 лет, на несколько поколений».
А все дело в том, что Сперанский своими нововведениями задел интересы дворянской верхушки. Для ретроградов даже Государственный совет казался опасным новшеством. Вельможам и крепостникам не было дела до того, что благодаря Сперанскому Россия стала обладать четкой системой управления финансами — то есть была налажена область хозяйства, еще с Екатерины прозябавшая в запустении и неразберихе. Именно финансы и ставили Сперанскому в вину. А уж то, что теперь при назначении на высшие чиновничьи должности надо иметь университетское образование или хотя бы сдать три экзамена — это нонсенс и моветон.
Что касается конституции — тут даже младенчески чистый Карамзин возмутился. Он-то, в отличие от Сперанского, считал, что надо улучшать нравы, а не законы. В идеале (весьма далеком) тоже либерал, Карамзин написал царю «Записку о древней и новой России». Что он доказывал в этом труде? Ну конечно же, «необходимость самовластья и прелести кнута», как издевался несколько позже и относительно другого сочинения старшего друга Пушкин.
Государь ценил и любил обоих — и Карамзина, и Сперанского. Последнего он даже жалел: герой-одиночка, нет у него партии, единомышленников, он бескорыстен… Вот только почему в Эрфурте, при встрече двух друзей-противников, французского императора и российского, так обхаживали Михал Михалыча и Талейран, и сам Буонапарте?
В общем, опала Сперанского была решена. Его отправили в ссылку в Пермь, без суда и следствия, по высочайшему повелению. Государь плакал и жаловался близким, как больно ему терять правую руку. А в обществе весть о падении «временщика» была принята с восторгом — как первая победа над… Наполеоном.
Впоследствии ревнивый Александр отзывался о Сперанском: «Он никогда не изменял России, он изменил лично мне».

«НЕКЕМ ВЗЯТЬ»
В бытность Александра в Европе, освобожденной от Наполеона, его принципы называют христианским либерализмом. Он навязывает Бурбонам палату депутатов и напоминает о необходимости конституции. Он инструктирует посла в Испании Татищева, чтобы король Фердинанд VII поскорее созывал кортесы (парламент). Обнародованы конституции для Финляндии и Царства Польского: частичная независимость, выборные ассамблеи, свобода слова и неприкосновенность прав. В 1818 году — открытие польского Сейма. Освобождаются от крепости крестьяне в Эстонии, Курляндии, Ливонии. Александр даже доверительно попросил английского министра лорда Грея написать проект создания в России политической оппозиции!
А что же коренная Россия — она еще не созрела для гражданских и политических свобод? Нет, государь тоже готовил ей конституцию. Писал ее Новосильцев, в ту пору императорский комиссар в Польше; он, конечно, выправил проект Сперанского в сторону усиления роли самодержавия. Но важнейший для страны документ готовился в столь глубокой секретности, что даже наследник Николай не знал о его существовании до 1831 года. А обнародовать конституцию царь собирался не в столице империи, а в Варшаве. Петербурга он уже боялся. Чувствуя осторожную, но мощную оппозицию, он все больше вспоминал об участи отца.
Конституцию монарх так и не объявил — помешали обстоятельства. В Европе опять революции, в Семеновском полку — бунт… А когда царю намекнули, что реформы все-таки необходимы, он сердито буркнул: «Некем взять!» То бишь нет людей, нет общественного слоя, который выполнил бы такую задачу.
Так Александр еще раз продемонстрировал свою несостоятельность. Почему-то Петр Великий не задумался, где взять кадры. Он сам бросался в дело и зажигал примером других. Да, хищники вокруг, воры, злодеи, но доброе дело делали! Наконец, Александр знал о прекрасной молодежи, вернувшейся с войны, о будущих декабристах. Увы, Новосильцев писал конституцию втайне от всех, а Никита Муравьев и Павел Пестель — втайне от правительства. Казалось, обе стороны трудились разве что для будущих историков, которым предстоит их сравнивать.
Не будем судить императора. Он совершал обычные ошибки, присущие человеку. Другое дело, что обладающий властью отвечает не только перед обманутыми в ожиданиях современниками, но и перед потомством.
...За несколько месяцев до декабрьского восстания Пестель собирался явиться к государю и открыться, предложить в помощь несколько сотен активных патриотов. Сотоварищи отговорили…
Владимир НОСКОВ