Ах, уведи меня, сестра, туда,
Где я однажды за день повзрослела,
Когда пришла война, а с ней беда,
А наша мама за ночь поседела.
О, стали пламенем, в груди моей
Все слезы матерей и дочерей,
Весь холод — голод горского жилища,
И всей войны пустое пепелище.
Ах, уведи туда, где сердца жар
Был обращен в живительное средство, —
Где, потеряв безоблачное детство,
Я обрела поэта тяжкий дар.
Фазу Алиева.
Война будет длиться до тех пор, пока люди будут иметь глупость удивляться и помогать тем, которые убивают их тысячами.
П. Буаст.

Детство мое совпало с войной, мы не слышали выстрелов, над нами не летали вражеские самолеты, бросая бомбы, по нашим аульским полям не проходили танки. Но мы жили войною, мы дышали одним воздухом Отечества. Мысли и дела всех аульчан были там, где воевали, где ценою жизни солдаты защищали нашу святую землю.
Мы болели за судьбу Сталинграда и Ленин-града, следили за ходом боевых сражений под Курском и Орлом, восхищались героизмом и стойкостью москвичей: когда линию фронта отделяло несколько десятков километров от Красной площади, с праздничного парада они отправлялись в бой.
В нашем селе остались только женщины, старики да дети. С какой жадностью ловили мы тогда каждую весточку с фронта: хорошую весть тут же разносили, а плохую старались не распространять. Все у нас тогда держалось на женских плечах. И теперь, когда все народы мира собираются отметить 60-летие Великой Победы, я не могу не писать о них. Многих из них нет среди нас. Когда я приезжаю в свой аул, в первую очередь посещаю их могилы. В своих рассказах о них я никогда не меняла их имен. Пусть каждый мой рассказ о них к Дню Победы будет букетом красных гвоздик...
Тогда я еще не перешагнула границы своего района, но для меня война стала очевидной в моем ауле, районе. В первый день, когда я услышала: «Началась война», — я ничего не понимала. Я смотрела на плачущих женщин, на озабоченно бегающих мужчин с удивлением.
Но не прошло и месяца, как я вошла в это страшное слово «война». Аул опустел, как орлиное гнездо, из которого вылетели могучие птицы. Каждый день женщины, рыдая, читая молитвы, провожали мужчин. Мой аул как будто стал меньше, он потемнел, словно его покрыла ржавчина. От ворот домов веяло холодом. Аул охватила пугающая тишина. Эта тишина была давящая, она не дарила спокойствие, а вливала в серд-це тревогу. Вскоре женщины ушли за отарами в горы. И когда молотили зерно на гумне, кроме маленьких детей и стариков, чьи лица стали похожи на прошлогоднюю, где-то забытую картошку, никого из мужчин не было. Мой дядя Мансур — мамин единственный брат — в это время жил в Самарканде, он был выслан как «отпрыск ханской семьи». Однажды я вышла навстречу маме, которая задерживалась с работы, — обычно она приходила прямо домой, никуда не заходя. Я нашла ее сидящей на ограде кладбища. Испугавшись, что она заболела, я подбежала к ней. Глаза у мамы были красные, веки опухшие.
— Мама, что случилось?
— Ничего! — сказала она и зарыдала, закрыв лицо руками. Если ты не проболтаешься бабушке, я тебе скажу, — всхлипнула она.
— Нет, мама, ты же знаешь, что я умею хранить секреты.
— Дядя Мансур на фронте! Вот от него письмо. Мать не выдержит, пусть она думает, что он в Самарканде.
С того дня жизнь нашего дома совсем изменилась.
...Иногда поздно ночью при лунном свете бабушка и Айзанат уходили в горы и приходили с восходом солнца. Они не говорили, зачем туда ходят, и мое любопытство разгоралось все сильнее. Я попросила взять и меня с собой.
— Ты не преодолеешь этого пути, мы ходим к девяти родникам. Это очень далеко и нельзя, чтобы об этом кто-то узнал! Спи, — сказала бабушка тихо.
— Возьми меня, бабушка, я хочу увидеть девять родников! Бабушка вопросительно посмотрела на Айзанат.
— Давай возьмем ее и Умагани, они тоже должны знать целебную силу родных гор, родной земли! — разрешила Айзанат.
Ночное небо было почти темно-синим, полная луна лила печальный свет на тихие горы. Они сверкали, будто залитые перламутром, меняя серые оттенки на синие; тропинки, будто потерянные кем-то атласные ленты, блестели. Когда мы поднялись чуть выше, стали видны поля, на которых лежал легкий туман. То он еле уловимо колыхался, как вуаль, то казался легким паром. В этой тишине слышно было, как в ущелье гудела река. Раньше, до войны, гул реки казался веселым, таинственным, зовущим куда-то в чудесную страну. А сегодня он был грозным, как будто в своем свободном течении волны наталкивались на огромные скалы. Этот нагонял страх и в то же время давал какую-то силу. Бабушка и Айзанат шагали впереди, скрестив руки за спиной. С головы до ног одетые в черное, они шли быстрым шагом, бросая тень на скалы, и всю дорогу читали молитвы.
Наконец мы дошли до первого родника. Он бился между двумя скалами.
Пока мы обошли девять святых родников, и пока бабушка и Айзанат по очереди сделали дуа (прощение), начало светать. Луна побледнела, звезды погасли. Самая суть их молитв была одна и та же, а слова из них лились такие поэтичные... У последнего родника они завершили свой путь утренним намазом. Что-то, чему нет названия, светлое, жаркое вливалось в мое сердце. Казалось, что рассвет, эта чистота воплощаются в словах «Ватан», «Земля» и, расплавившись в моем сердце, вливаются в мою душу, текут по моей крови. Это кипенье звало меня к подвигам: я представляла себе, что я на фронте, что я сражаюсь с врагом; мало того, что я первая нахожу Гитлера и убиваю его. Меня как героя чествуют, и я возвращаюсь домой с дядей Мансуром и всеми нашими фронтовиками-односельчанами... Я даже не заметила, что мы уже спускаемся вниз, пока я летала на крыльях своей фантазии. Голос бабушки прервал мои мечты.
— Патимат, — вмешалась Айзанат, — однажды, когда я была маленькой, отец взял меня на пасеку. Целый день мы были там, и наш пчеловод, хромой Мустафа, показал нам, что делают пчелы с душманами. Открыл один улей, а там, в углу,— «замурованная» мышь. Никто этого секрета не знает, как они убивают ее; она, как живая, «забальзамированная», лежала в улье.
— Пчелы — это мужественные защитники, Айзанат, они жалят всех, кто нарушает их порядок; зная, что сами погибнут, до последней пчелы дерутся, — вздохнула бабушка.
— И наши будут воевать до последнего! — сказала Айзанат, гладя влажные от росы фиалки. — Не видать фашистам этих гор и рек, лугов, родников и наших аулов, которые, как орлиные гнезда, рассыпаны по горам!..
Когда мы вернулись, мамы уже не было, она рано уходила на работу в больницу. Нам с Умагани пришлось гнать коров, стадо уже было у подножия горы. Но спать не хотелось, и усталости не чувствовалось: Душа была наполнена светом, и сердце стучало: «Ватан! Ватан!»
К полудню глашатай несколько раз звонко провозгласил, что в сельском совете собирают помощь фронту. Из колхозного склада меня послали узнать, что можно дать — одежду или продукты. Я быстро прибежала обратно и сообщила: «Надо серебро, золото, медные изделия, деньги, — если есть, готовые фуфайки, вязаные носки».
Молча все женщины разошлись по домам, пошла и бабушка, скрестив за спиной руки. По дороге она то и дело вздыхала. Так бывало, когда она помышляла что-то значительное.
Придя домой, бабушка встала в середине комнаты и посмотрела вокруг:
— Хоть бы Апипат была дома, без нее как-то не решаюсь.
— Подождем маму! — предложила я.
— Нет, последней там быть я не хочу. Сделаем так: ваши сиротские вещи трогать я не имею от Аллаха благословения, это большой грех; я отдам только вещи, принадлежащие лично мне.
Она засунула руку в свой глубокий карман внутри платья, долго там шарила и наконец, достала ключ от своего небольшого сундука. Этот сундук был нашей заветной мечтой. Но бабушка при нас его никогда не открывала. Мы, находясь во дворе, слышали, как трижды звонко поворачивается в замке ключ, но стоило нам прибежать наверх, как бабушка тут же опускала крышку. А сегодня она меня не выгнала, достала из сундука завернутые в тряпку сверкающий позолотой пояс филигранной работы, такой же работы широкие старинные браслеты, несколько пар серег и серебряные с разными камнями кольца, несколько ниток кораллов.
Это все остатки былой роскоши, — усмехнулась бабушка, — дай Аллах светлую могилу и рай на том свете Камалудина Ашуре. Она спрятала украшения у себя, когда у нас все забирали, и, когда мы вернулись, отдала нам, хотя мы и не знали об этом.
— Я хочу этот пояс, — загорелись у меня глаза.
— Нет, доченька, без поясов и браслетов можно жить, а вот без Родины нельзя, это для фронта.
И с этим добром мы пошли в сельсовет. В середине комнаты стоял большой, как маленькое озеро, саргас (медный таз). На нем уже было много серебра: кольца, браслеты, кувшины, подносы. Но такой красоты, какую бабушка держала в руках, не было. Она не спешила бросать свое добро в саргас.
Две женщины, учительница Сакинат и завклубом Хатимат, сидели и записывали каждую вещь. Бабушка аккуратно развернула свой узелок, и все ахнули.
— У нас таких вещей нет, но что есть — не пожалеем! — сказала Субайбат, снимая с обеих рук по три крученных браслета, с которыми она никогда не расставалась. Еще она сняла серьги-колокольчики, которые всегда тихо звенели у нее в ушах, и три кольца. Субайбат оставила на левой руке безымянного пальца лишь тоненькое колечко с бирюзой величиной с зерно чечевицы.
— Говорят, что если совсем не носить кольца, черти окольцовывают пальцы своими хвостами, — виновато проговорила она.
Пояс филигранной работы и браслеты переходили из рук в руки.
— Их носила моя бабушка, потом я и несколько раз Апипат. После гибели ее мужа Али они так и лежат в сундуке. Думали подарить Фазу на свадьбу, обойдется, лишь бы пригодились фронту.
— Эти вещи отдельно положите в коробочку! — сказала учительница Сакинат, ставя печать на бумаге. За это время комната наполнилась людьми. Женщины несли медные кувшины, тазы, фуфайки, носки. Все снимали с себя серебро, даже старинные платки.
Вдруг в комнату вошла моя мама, она была бледна, как серый лист бумаги и вся дрожала.
— Мать, можно тебя на минуточку? Они вышли, и я за ними.
— Что делать, что делать? — повторяла в отчаянье мама, уходя в угол веранды. — Получили повестку, сын Субайбат Магомед погиб на фронте...
Вабабай! — ударила бабушка по коленям, — единственный!..
Свою жизнь, чтобы, вырастить его, она на алтарь положила. Тут бабушка увидела меня и ущипнула:
— Ты все слышала?
— Как цыпленок, собирающий зерна, все время за нами ходит. Держи язык за зубами, ничего ты не слышала, поняла? — угрожая мне кулаком, сказала мама.
— Пока ничего ей об этом не говори, мы испортим сборы для фронта, потом, когда все это завершится, подумаем, — вздохнула бабушка.
— Ты что сюда принесла, мать?
— Я свое личное серебро дала, сиротское не стала трогать!
— Пойдем, Фазу!
Когда мы пришли домой, мама уселась посередине комнаты и начала рыдать: «Аллах, за что эта беда, вай, как мы скажем Субайбат, хоть бы я умерла! Кому нужна была эта война!» — причитала она. Мама часто выпускала из себя накопившуюся боль горя там, где бабушки не было.
— Хватит, мама, плакать, сейчас бабушка придет! — сказала я, не зная, что делать. — Мы пришли за вещами в помощь фронту.
Да, да! — взяла себя в руки мама, вытирая глаза кончиком платка. Она встала, посмотрела вокруг, сняла со стены большой медный саргас, две большие медные тарелки и передала мне:
— Зачем мне столько кувшинов, их у нас было много, больших с лебедиными шеями, пузатыми животами, два достаточно. Она взяла остальные, и с этим добром мы пришли в сельсовет. У входа встретили Субайбат. Увидев ее, мама уронила кувшин.
— Я не знала, что пригодятся и кувшины с саргасами, пойду за ними, у меня тоже их немало, а мне одной один кувшин хватит, — сказала она, поднимая мамин кувшин...
Мы пришли домой, когда уже смеркалось. Мама сразу начала с плача. Апипат, возьми себя в руки, плакать все могут, соверши за мной шукру (намаз покорения Аллаху).
— Что бы мама ни говорила, бабушка уже не отвечала. Покоренная ее молчанием мама стала делать намаз. Совершив намаз, бабушка встала на колени, подняла руки к небу, откинула голову назад:
«Аллах, алхамдулилах, мы твои рабы, покорно принимаем тобой совершенное; ты велик, ты милосерден, ты справедлив, что бы ни случилось, так значить надо было, алхамдулилах. И зерно не взойдет, и бутон не расцветет, и листик не шелохнется, и родник не «клюкнет», и дождик не прольется, и гром не загремит, и молния не вспыхнет, и радуга семицветная над землей не встанет, и речка не побежит, и птичка не запоет без твоего ведома, без твоего веления. Алхамдулилах, Аллах, ты и Субайбат дай сабру, равное ее горю».
Бабушка долго сидела на молитвеннике, мама гремела посудой, ходила из комнаты в комнату. А перед моими глазами был Магомед, сын Субайбат. Они были не только наши родственники, но и самые близкие соседи, одна боковая стена наших домов была общей...